Лагерь уничтожения работой

Один из создателей музея – протоиерей Игорь Затолокин, руководитель церковно-исторического проекта Новосибирской митрополии «Сохраним наследие». Его назначили настоятелем искитимского храма в 2003 году.

– За эти 16 лет удалось собрать более ста экспонатов. Коллекция не очень большая – об этом времени люди старались забыть, да и многое было уничтожено, – рассказывает Игорь Затолокин. – Но все же у некоторых остались фотографии, документы, которыми они поделились с нами. Многие же, наоборот, приходят и просят помочь разыскать хоть какую-то информацию об их родственниках.

Отдельный лагерный пункт (ОЛП-4) был известен далеко за пределами Сибири особенно бесчеловечным отношением к заключенным. Его называли «лагерем смерти» и «лагерем уничтожения».

«Здесь вручную заключенные добывали камень. Труд был адский. Отчаявшиеся заключенные отказывались работать, их водили до места работы в наручниках. Чтобы пресечь побеги, на сопке дежурил пулеметчик с заряженным пулеметом». (Из воспоминаний искитимского зэка Николая Гонтаря. Книга Игоря Затолокина «Ложок. Из истории Искитимского каторжного лагеря»)

Еще одним «профилем» искитимского лагеря был обжиг известняка – тяжелое и опасное для здоровья производство: известковая пыль разъедала легкие, обжигала кожу и глаза.

– Каждый крупный лагерный производственный комплекс имел в своем составе штрафной лагерь, – говорит доктор исторических наук, профессор Сергей Красильников. – Для Сиблага таким был искитимский ОЛП-4. В штрафной лагерь направлялись прежде всего те, кто открыто не подчинялся правилам лагерного режима. Например, заключенные, совершившие преступления, уже отбывая срок. Вторая категория штрафников – это «отказники», те, кто по каким-то причинам отказывался работать. Им добавляли сроки и отправляли в штрафной лагерь. Вокруг ОЛП-4 много мифов и легенд, но реальность одна: это действительно был лагерь уничтожения работой.

Анна Крылова живет в микрорайоне Ложки с 1948 года. И то, что происходило в лагере и вокруг него, помнит.

– Здесь два корпуса было, в одном жили женщины, в другом – мужчины. Заключенные работали в карьере, их водили строем по дороге, огороженной колючей проволокой, многих в наручниках, – вспоминает Анна Крылова. – Я работала в карьере разнорабочей, чаще всего грузили камень в тележки.

– Заключенные бурили камень, – рассказывает Игорь Затолокин. – 1600 ударов по буру – пройден 1 метр. Работали парами, один держал кайло, другой бил по нему молотом. В день должны были пройти вдвоем 10 метров. Ночью вольнонаемные (бывшие уголовники) закладывали динамит и взрывали камень, грузили его в тележки и увозили к железной дороге. Дневная норма на одного человека составляла 5 тонн.

«Многие не могли выдержать таких нагрузок. Однажды при мне заместитель начальника Федоркин убил больного, отказавшегося идти на работы. Заключенные шли на все, чтобы покинуть эту зону, даже на „монастырку“. „Монастырка“ – нанесение себе вреда, чтобы не идти на работу. Взял гвоздь – проглотил, в лазарет попал. Любченко, здоровый амбал, сахар в пыль расколол и вдыхал в легкие. Умер через два месяца». (Из воспоминаний зэка Анатолия Литвинкина.)

Мало кто из заключенных мог выполнить дневную норму – она была по силам лишь сильному, физически здоровому мужчине, а учитывая жесточайшие условия труда – зимой работали при температуре до –43 градусов, – таких в лагере были единицы. За невыполнение нормы штрафовали. Те, кто выполнил половину нормы, получали половину пайка, меньше половины – соответственно урезалась порция. Те же, кто по причине болезни не смог выйти на работу, оставались без еды.

«Помойка была не как сейчас – вымыл и потекло в канализацию. А помыл в ведерке, помои выбрасываешь на улицу. Там намерзает гора этих помоев. На помои приходят голодные и лижут это, и там же умирают. И после работы приходит бригадир, берет несколько человек и говорит: „Стащите этих (умерших от голода) в карьер“… Сваливали их кое-как в карьер летом. А зимой всех в лагерь отвозили, а в лагере от ворот подальше штабеля их были наложены. Два раза мне доводилось на лошади трупы возить. Я сам очевидец, видел, как пилой трупы распиливали и в печах сжигали тут где-то в лагере. Их использовали вместо топлива». (Из воспоминаний зэка Алексея Воронкина.)

– Не было ни кладбища, ни могил, хоронили их неподалеку от лагеря, в березнячке. Однажды я видела, как охранник вез на быке мертвого заключенного, – вспоминает Анна Крылова. – Он привязал его к быку и тащил волоком, подтащил к яме, в которой уже лежали два мертвых заключенных, и бросил его туда же…

Бывало, заключенные, не выдержав адских нагрузок, пытались бежать. Не удалось никому – бежавших ловили и расстреливали.

– Помню, мы с сестрой собирали ягоды в лесу, вдруг видим – трое заключенных! Они подвели охранника к выкопанной яме, столкнули его туда и забрали оружие, – рассказывает Анна Крылова. – Мы, конечно, испугались, а один из них говорит: вы нас не видели, и мы вас не видели. Потом я узнала, что это беглые. Семь суток они прятались в стоге сена, а потом открыли огонь по проезжающему на мотоцикле милиционеру, и сами себя выдали. Они стреляли, пока не закончились патроны, а потом их всех убили…

– В лагере, в силу его специфики, была высокая «текучесть» – смертность, болезни, инвалидность, – рассказывает Сергей Красильников. – На смену «выбывшим» прибывало новое лагерное «пополнение». Но в среднем величина ОЛП-4 значительно не менялась. В годы войны его численность (здесь нет точной статистики по тем документам, с которыми приходилось работать) не превышала 3–4 тысячи человек.

Столько заключенных лагерь мог вместить одновременно. Всего же через него прошли не менее 30 тысяч человек.

Судьбы ГУЛАГа

Женщины тоже работали в карьере. А те, кому повезло попасть в бытовую зону, – выращивали овощи, ухаживали за скотом.

– Когда моя мама попала в лагерь, она весила 40 килограммов, только начала оправляться и отъедаться после блокады, к тяжелому физическому труду она была совершенно не готова – лопату в руках не могла удержать, – рассказывает Ирина Федосеева, дочь репрессированной Нины Соболевой. – Она была красивой женщиной, и один офицер хотел приблизить ее к себе, предложил жить в его домике, со всеми вытекающими последствиями… Когда она отказала, ее посадили в БУР – барак усиленного режима, там она провела три дня. Не знаю, чем бы все это закончилось, но, к счастью, выяснилось, что у нее актерское образование. Тогда ее перевели в агитбригаду, которая ездила по лагерям Сиблага с концертами. Мама сшила себе концертное платье из белых простыней и вышила его черными горохами. В нем она и выступала – читала отрывок из «Войны и мира»…

Решением тройки в лагерь на долгие годы был отправлен отчим Ирины Федосеевой, Арнольд Бернштам.

– Мама и отчим до войны жили в Ленинграде, на соседних улицах, но познакомились они уже в эвакуации в Новосибирске, – рассказывает Ирина Федосеева. – Арнольд интересовался политэкономией, в 16 лет в совершенстве выучил немецкий язык, чтобы читать труды Маркса и Энгельса в оригинале. То, что им и его работой интересуются следственные органы, стало понятно, когда маму вызвали на допрос и попросили принести листочек из его записей. Мама, конечно, рассказала об этом жениху, и он сам стал давать ей «правильные» листочки. На какое-то время их оставили в покое, но Арнольд чувствовал, что тучи сгущаются. Они поженились и решили вернуться в Ленинград. У мамы была хорошая подруга – она-то и сообщила «куда следует» об их отъезде. Прямо на вокзале их арестовали. Много лет мама не знала ничего о судьбе мужа.

Федосеева рассказывает: когда ее мама ездила с концертами по сибирским лагерям, два цыганенка из ее агитбригады бегали по рядам и расспрашивали заключенных об Арнольде Бернштаме. В искитимском лагере один дед вспомнил его и сказал, что он убит…

– Мама отсидела год и была отпущена по амнистии 1945 года в честь Победы. Когда сообщали об амнистии, в громкоговоритель зачитали статьи, по которым освободят заключенных. Маминой статьи среди них не было, но фамилию ее назвали, и она много лет боялась, что ее выпустили по ошибке и вернут обратно, – говорит Ирина Федосеева.

Только спустя много лет ее мама, Нина Соболева, решилась узнать хоть что-то о судьбе Арнольда Бернштама и выяснила, что он жив, разыскала его. Они прожили счастливо восемь лет, пока он не умер от тяжелой болезни – дали знать о себе последствия лагерных испытаний.

Галина Кочина, дочь репрессированного и расстрелянного в 1938 году Николая Лаврентьевича Томчикова, оказалась на улице с матерью и братом-инвалидом, не могла поступить ни в одно учебное заведение, устроиться на работу, получить общежитие и даже выйти замуж за любимого мужчину, потому что считалась дочерью врага народа.

– Папа около пяти лет работал спецкурьером в консульстве Токио – его туда направили с семьей – мамой и маленьким сыном, моим братом, вскоре родилась я, – рассказывает Галина Кочина. – Но у брата начались тяжелые осложнения после полиомиелита, и родители вернулись в Новосибирск. Папа устроился на работу в управление торговли, мы жили в служебном флигеле. Я была маленькая, но помню, как к папе пришел друг, который служил в одном из военкоматов. Он звал папу к себе и говорил, что в такие сложные времена ему небезопасно оставаться здесь, но папа ответил, что он ни в чем не виноват – чего же ему опасаться?

Тогда все с ужасом смотрели во двор: если подъезжала черная машина – это значит, за кем-то, – вспоминает Галина Кочина.

– Однажды мама посмотрела в окно и говорит: «Смотри, черная приехала». Зашли люди, надели на папу наручники и увели. А потом стали вытаскивать из квартиры вещи, велосипед, граммофон… Нам дали два дня на то, чтобы освободить флигель. Какое-то время мы жили в землянке на Каинке, а потом уехали к дяде в село Кошевниково, в Томскую область. Я окончила семь классов, мечтала поступить в топографический техникум, но ни туда, ни в другие учебные заведения меня не принимали. Папу реабилитировали только в 1957 году посмертно.

Много лет спустя Галину Кочину пригласили в КГБ и дали дело ее отца, Томчикова Николая Лаврентьевича. Она все переписала в блокнот.

– Папу обвиняли в том, что он был резидентом японской разведки и организовал диверсионную группу из 26 человек. Некоторые дали против папы показания, от которых впоследствии отказались. Его арестовали в феврале, 28 марта вышло постановление о том, что они признаны виновными, и 21 из 26 человек расстреляли, – говорит она.

«Попросили разрешения отпеть сами себя»

Кроме личных фотографий и семейных архивов в музее есть и документы, переданные Новосибирской епархии Федеральной службой безопасности, личные дела репрессированных и расстрелянных и вещдоки, приобщенные к этим делам.

Еще одна часть экспозиции – иконы, фрагменты колоколов, разбитых при разрушении храмов, переписанные от руки богослужебные книги, личные вещи, фотографии и копии уголовных дел священников, подвергнутых гонениям. Протоиерей Валентин Бирюков пережил раскулачивание и переселение в томскую тайгу. Николай Ермолов и Иннокентий Кикин, пытавшиеся уберечь свои храмы от разрушения и поругания, были обвинены в контрреволюционной деятельности и расстреляны в 1937 году. Глава Новосибирской епархии в 1940–50-е годы митрополит Варфоломей (Городцов) провел годы в лагерях и ссылках.

…Одна из главных достопримечательностей Искитима – святой источник. Считается, что забил он на месте массового расстрела священников в ОЛП-4. Приговоренные к казни попросили разрешения отпеть сами себя. После расстрела их всех сбросили в общую яму и закопали. Кого-то – еще живым… А позже, в 1940-е годы, на том месте начал бить родник. В народе говорили, что вода его целебная. Родник приказали взорвать, но через какое-то время он начал бить снова. Хотели завалить строительным мусором, но у рабочих, которые привезли его к святому ключу, рука не поднялась это сделать. Больше родник трогать не решались.

Святой источник жив и сейчас. И к нему по-прежнему идут люди. Он считается нерукотворным памятником всем безвинно пострадавшим.