После разоблачения «культа личности» сотрудников НКВД стали судить и выгонять из коммунистической партии. Их обвиняли в фальсификации уголовных дел и нарушении советской законности.

Так, 24 сентября 1956 года объяснительную в рамках расследования уголовного дела пришлось давать бывшему начальнику Кожевниковского РО НКВД Салтымакову Дмитрию Кондратьевичу. Отделом НКВД он руководил в 1937 году. До 1956 года работал начальником учетно-архивного отдела УКГБ по Томской области. В 1945 году был награжден Орденом Красной Звезды. Объяснительную удалось найти сотрудникам музея «Следственная тюрьма НКВД» и создателям сайта о репрессиях Тайгинского района Западно-Сибирского края «Таловская трагедия».

Бывший следователь Анатолий Спраговский в своих воспоминаниях называет Дмитрия Салтымакова «великим фальсификатором» и пишет о том, что он был  предан партии и правительству и действовал с учетом политической обстановки и по указаниям сверху.

Документ публикуется в рамках совместного с музеем «Следственная тюрьма НКВД» проекта  «ХХ век. Очевидцы».  Фотографию Дмитрия Салтымакова музей не сохранил. Но ее нашел и опубликовал  в своем расследовании Денис Карагодин.

«20 сентября 1956 года председатель комитета партийного контроля при Томском обкоме КПСС товарищ Войтюк ознакомил меня с представлением Военной прокуратуры Западно-Сибирского округа, из которого видно, что судебные органы ставят вопрос о привлечении меня к уголовной ответственности «за фальсификацию следственных дел» во время моей работы начальником Кожевниковского райотделения НКВД в 1937 году.

По существу поставленных товарищем Войтюк вопросов даю следующее объяснение членам  Бюро обкома партии.

В июле 1937 года бывшим руководством УНКВД по Запсибкраю было созвано экстренное оперативное совещание из начальников городских и районных отделов-отделений и «оперативных» отделов НКВД, на котором стоял вопрос о проведении массовой операции по изъятию всех враждебных советской власти элементов: кулаков, активных сектантов и церковников, белогвардейцев, карателей, лиц, подозреваемых в проведении диверсионно-вредительской,  повстанческой, шпионской и другой антисоветской деятельности. То есть была поставлена задача очистить города и районы от врагов советской власти и тем самым ликвидировать базу, могущую служить поставкой кадров для различных контрреволюционных формирований.

Ставя эту задачу, руководство НКВД, как мне помнится, ссылалось на постановление ЦК ВКП(б) по этому вопросу.

Райотделения НКВД: Кожевниковское, Шегарское, Асиновское и другие, прилегающие к Томску, были подчинены по оперативно-следственной работе непосредственно бывшему начальнику Томского горотдела НКВД Овчинникову, который стал именоваться начальником оперативного сектора НКВД.
В процессе массовых операций Овчинников руководил следственной работой как горотдела, так и указанных райорганов, давал указания о последующих арестах и методах следствия, утверждал обвинительные заключения и так далее.

Хотя на первом оперативном совещании в Новосибирске и не говорилось о методах следствия и мерах наказания в отношении подлежащих аресту лиц, я же был убежден и считал, что всех арестованных будут по решению тройки УНКВД ссылать в отдаленные места и стремиться к тому, чтобы изолировать антисоветский элемент, мешающий укреплению колхозов и выполнению хозяйственно-политических мероприятий, и таким образом помочь районным, партийным и советским органам вывести район из отстающих в передовые.

Прибыв с совещания из Новосибирска, я пересмотрел все имевшиеся в райотделении материалы (агентурные разработки и др.), составил список, точно не помню, на какое количество, но, кажется, на 150 или 160 человек. В список были включены бывшие кулаки, бывшие участники Колыванского крестьянского восстания, антисоветский актив церковников и сектантов, часть адмссыльных, бывшие белогвардейцы и т. п., проводившие антисоветскую агитацию и высказывавшие повстанческие и террористические настроения.

Нужно сказать, что от нас требовали проведения всех этих мероприятий (арест, следствие) спешным порядком, а условия для следственной работы были отвратительные. Нам, пяти следователям, был предоставлен один большой зал в бывшей школе милиции на Коммунистическом проспекте, мы разделили его на пять частей и перегородили партами (забаррикадировались), слышимость была большая, с арестованными приходилось разговаривать почти шепотом, поэтому они первоначально не давали никаких показаний об антисоветской деятельности, как своей, так и других лиц. Между тем ко мне уже стали поступать копии показаний арестованных от Шегарского райотделения и Томского горотдела НКВД, свидетельствующие о том, что на территории Кожевниковского района существует контрреволюционная повстанческая монархическая организация.

Честно заявляю, товарищи, члены бюро обкома партии, что в начале операции я и подчиненные мне следователи допрашивали арестованных по правилам закона, по существу имеющихся у нас материалов, сидели бессменно целыми суткам с одними и теми же обвиняемыми, но дело не шло. Так как следствие требует не только упорства и находчивости, но и определенного времени и соответствующих условий. А руководство УНКВД и оперсектора (Овчинников), не считаясь ни с чем, требовали, чтобы дела поступали ежедневно, непрерывным потоком, по 8-10 дел в день от каждого следователя.

В августе 1937 года Овчинников вызвал меня к себе в кабинет и спросил, сколько дел я и мои следователи закончили и на сколько человек. Я ответил, что пока ни одного дела не закончено, потому что условий для следственной работы не создано, да и времени еще недостаточно (прошло 7-10 дней).

Овчинников дал мне срок пять дней и предупредил, чтобы в течение этого срока от нас поступил ряд дел. Об этом задании я рассказал подчиненным следователям и предложил работать с арестованными более настойчиво, не применяя, однако, физических мер воздействия.

В течение этих пяти суток один или двое следователей получили признательные показания, кажется, двух обвиняемых об их организованной антисоветской деятельности. Но полностью закончить опять-таки ни одного дела не удалось. О чем я и доложил Овчинникову, будучи вызванным к нему в кабинет по истечении пятидневного срока.

Выслушав меня, Овчинников выругался нецензурно, назвал меня оппортунистом и пообещал расправиться со мной, если я «буду продолжать саботировать мероприятия партии и правительства».  Он тогда заявил мне примерно так: «Ты оппортунист, ты не желаешь вести борьбу с контрреволюцией, саботируешь мероприятия партии. Я так распишу тебя в характеристике, разделаю, как бог черепаху, что тебе на земле места не будет. У нас в горотделе один следователь дает по 10 дел в сутки, а от тебя и «твоих следователей» в течение 10 дней не поступило ни одного дела. Сколько же лет потребуется тебе, чтобы закончить следствие по делам всех арестованных при таких ваших темпах? Если так будешь продолжать работать и дальше, то я поставлю о тебе вопрос перед начальником Управления НКВД.

Я тогда совершенно не понимал, как можно закончить следствие по 10 делам в сутки, так как все время, начиная с 1928 года, работал в райотделе самостоятельно и был противником каких-либо элементов фальсификации дел. На мои возражения, что я не представляю, каким образом можно заканчивать следствие по 10 делам в сутки на одного следователя и, что прежде чем обвинять меня в оппортунизме и нежелании вести борьбу с контрреволюцией, вы научите и помогите мне, создайте необходимые условия.

Овчинников мне заявил: «Ты старый начальник органа и должен знать, как надо бороться с контрреволюцией, а если не знаешь, то иди к нашему молодому следователю и поучись у него. Он назвал фамилию следователя, дававшего по 10 дел в сутки, а я забыл и вспомнить не могу. Как мне помнится, при этой перепалке (нападках Овчинникова на меня) присутствовали бывший начальник Шегарского РО НКВД Пучкин и другие.

Получив признательные показания 1-2 обвиняемых,  мы стали использовать их при допросе других арестованных, и последние легче пошли на признания и дачу показаний. Однако, я считаю, что темпы следствия увеличились не только потому, что мы получили первые признательные показания, но главным образом потому, что Томским горотделом НКВД была организована и проводилась активная внутрикамерная агентурная обработка арестованных, в результате которой они потом почти беспрекословно стали давать показания о своей и других лиц антисоветской деятельности.

Последующие дополнительные аресты производились по указаниям руководства УНКВД и оперсектора (Мальцев, Овчинников), на основании изобличительных показаний ранее арестованных.

Эти аресты проводились курсантами Гоголевым, Блиновым, Герасимовым, работниками милиции Антошенко и другими по моему поручению. Причем мною давались этим сотрудникам указания, чтобы они предварительно проверяли социально-политическое лицо подлежащих аресту и подтверждали справками сельсоветов и характеристиками колхозов, а лиц, социально близких (бедняков, середняков), аресту не подвергать.

Я всецело полагался на сотрудников, которым поручал проводить аресты и вести следствие, верил им, а проверить правильность действий при выездах на места в населенные пункты не имел никакой возможности, так как сам был перегружен следственной работой.

При такой обстановке и системе следственной работы, какие существовали в 1937 году, возможно, были допущены серьезные ошибки, неправильные аресты социально близких людей, так как ранее арестованные, давая показания о своих преступных связях, утверждали, что эти связи их происходят из кулацкой или иной социально чуждой среды, а сельсоветы, возможно, механически подтверждали это.

Военная прокуратура и судебные органы обвиняют меня в нарушении Советской законности. Да, товарищи, члены бюро обкома, я признаю, что допускал в 1937 году серьезные нарушения норм уголовно-процессуального кодекса в части несвоевременного первичного допроса обвиняемых и предъявления им постановлений на арест, в части непринятия мер к проверке и документации даваемых арестованными показаний о фактах преступной деятельности.

Но ведь это же не моя инициатива, не мое желание нарушить советскую законность. Тогда была такая обстановка и система, при которой невозможно было соблюсти все нормы УПК и проверить показания арестованных. Об этой системе тогда знали органы прокуратуры, почему же они не добивались своевременного исправления и устранения ошибок и почему в настоящее время стараются оттолкнуться от дел 1937 года, за которыми они вели наблюдения? От нас требовали, чтобы мы давали законченные следственные дела ежедневно непрерывным потоком. Кроме того, были прямые указания руководства УНКВД  и Овчинникова — заканчивать и передавать на тройку УНКВД дела при наличии только показаний обвиняемых, изобличающих друг друга в преступной контрреволюционной деятельности, без их проверки, без подтверждения свидетельскими показаниями, актами и другими документами.

Допускаю, что при такой системе (настойчивость следователей, камерная агентурная обработка, окончание следственных дел без проверки показаний арестованных и т. п.) некоторые обвиняемые могли давать вымышленные показания как на себя, так и на других лиц.

Меня обвиняют в фальсификации дел на Соболева, Ходоренко и других. Откровенно заявляю, что по этим и другим некорректным делам дать объяснение затрудняюсь, так как за давностью времени совершенно не помню сейчас, как и на основании чего они были арестованы.

Что же касается отказа ряда свидетелей от своих показаний, данных ими в 1937 году, то я объясняю это в основном большими изменениями обстановки.

В тот период все коммунисты и беспартийный актив были мобилизованы партийными и советскими органами на повышение большевистской бдительности и активную помощь органам НКВД в выявлении кулацко-белогвардейских, сектантских и других антисоветских элементов, и, возможно, некоторые свидетели давали вымышленные показания или преувеличивали факты. Сейчас, в период исправлений допущенных ошибок, они отказываются от своих показаний. Мне известны примеры, когда свидетели еще в 1940—1941 годах при проверке дел 1937 года подтверждали свои показания, а позднее, при повторной проверке, отказывались от них.

Повторяю, что в подчиненной мне следственной группе состояли три молодых, неопытных курсанта Новосибирской школы НКВД и оперуполномоченный Кожевниковского РО НКВД Головин, но последний в октябре или ноябре 1937 года по моей инициативе был отдан под суд и осужден за подделку подписи обвиняемого на протоколе допроса.

В целях ускорения оформления документов следственных дел мною также были привлечены к этой работа работники фельдсвязи, ЗАГСа, бюро исправительных трудовых работ, умевшие писать с наименьшим количество ошибок. Правда, все они в основном были заняты на заполнении анкетных данных арестованных, но и эти данные имеют большое значение.

Товарищи, члены бюро областного комитета КПСС! В своем объяснении я изложил в основном все, что смог восстановить в памяти, правдиво и откровенно.

Примерно такие же объяснения я уже давал военному трибуналу войск НКВД в Новосибирске в июне 1938 или 1939 году, точно не помню, в присутствии Овчинникова, во время рассмотрения его дела, по которому он осужден.
Прошу вас к рассмотрению моего дела отнестись объективно, учесть обстановку, в которой приходилось работать в 1937 году, и вынести справедливое решение, оставив меня в рядах Коммунистической партии Советского Союза, членом которой я состою с 1925 года и благодаря которой вышел из нищеты в люди.

Всю сознательную жизнь я воспитывался в духе ненависти к врагам Советской власти и честно и добросовестно старался делать все, что на пользу мероприятий, проводимых Партией и Советским правительством, не щадя своих сил и здоровья. И впредь, хотя состояние моего здоровья уже сильно пошатнулось, надеюсь, что смогу еще быть полезным для Партии и Советского правительства».